– Бедная сестрица, – говорю. Ласково так. – Я же понимаю, отчего ты так кидаешься на кого ни попадя – я тебя, как родня, понимаю. Ведь я песок бесплодный и ты тоже.

Она бы мне врезала, если бы не так долго размахивалась. Я увернулся и продолжаю:

– Вот моя госпожа родит и станет любимой женой. А ты так и будешь всех жрать, только во дворце – пока не высохнешь, как печёное яблоко. А от злости ты высохнешь быстро, вот увидишь!

Она развернулась, кинулась к дверям во двор крепости, распахнула и заорала:

– Стража, сюда! Немедленно!

Я стоял и улыбался. Ну вот, думаю, сейчас меня прикончат – услышь, Нут, это будет просто чудесно. Ну, немножко больно минутку… ну десять, потерплю – но потом оно подохнет, это жалкое раскромсанное тело, а я уйду за реку совершенно счастливый.

Только моя госпожа, моя Яблоня, от этих ишачьих воплей проснулась и выскочила прямо навстречу шакалам Ветра. Да они, к их чести, не слишком-то торопились на женскую сторону: им это, похоже, обрыдло уже. А уж когда увидели Яблоню, тёпленькую ещё спросонок, укутанную в платок поверх рубахи – и вовсе смутились, растерялись и остановились на пороге. Не входя.

Яблоня только взглянула на Молнию и на мою физиономию – и, видимо, очень много поняла. Меня погладила по щеке, а к Молнии обернулась и улыбнулась:

– Ты старшая, Молния. Ты должна быть мудрее всех. К чему же все эти ссоры? Разве сильного человека украшает гнев?

Молния встала, уперев руки в бёдра, стуча хвостом по стене, щурясь. Сказала, в ярости, даже не крича – голос от бешенства пресёкся:

– Ты что, хочешь меня учить?

А Яблоня снова улыбнулась:

– Ну что ты! Это ты должна меня учить: ты же старшая, и ещё ты здешняя, а я чужая. Ты будешь государыней, ты должна всех учить – но не кулаком же, верно?

Молния минуту не знала, что ответить. Потом сказала:

– Твой евнух меня оскорбил, Яблоня. И я намерена наказать его за это.

Яблоня к ней подошла, положила руку ей на локоть – Молния шарахнулась, посмотрела искоса. Яблоня вздохнула и сказала:

– Это же мой евнух. Может, это моё дело – его наказывать? А ещё вернее – может, это вообще дело нашего господина? Давай его спросим?

Молния фыркнула, что не желает впутывать господина в скандалы на женской половине. А Яблоня заметила:

– Стражу-то впутываешь… посмотри, как им неловко.

Молния будто спохватилась. И приказала шакалам:

– Заберите его отсюда во двор. Мы поговорим и решим.

Я с Яблоней переглянулся и кивнул, мол, всё в порядке. Потом вышел с шакалами во двор, а кто-то из них дверь прикрыл, чтобы не слушать, как женщины выясняют отношения.

Во дворе было очень холодно, хоть солнце уже стояло высоко. Я бы сразу окоченел, но кто-то из шакалов укрыл меня плащом. Новое дело, услышь, Нут.

Я посмотрел на этого бойца. Я про себя телохранителей своих господ иначе чем шакалами никогда не звал: всегда это шайка головорезов, подонки, которые развлекаются только всякими гадостями и чужими неприятностями. А тут вдруг призадумался.

Всё-таки это не какой-то там, а боец из охраны царевича.

Странный тип. Громадный, широченный – как его крылья носят, непонятно. Круглая рожа, глазки узкие, бритый – и подбородок, и череп, а на лысом черепе вышитая шапочка. Нугирэк, ага. Первый раз в жизни я увидал нугирэк с хвостом. Тоже полукровка, сразу видно. Настоящие аглийе, кровные, немного другие, у них лица точные, горбоносые обычно, с высокими скулами, глаза большие и яркие, брови низкие, рот чётко очерчен. Я похож на чистокровного до смеха, Ветер – тот вообще вылитый, но это потому, что люди-ашури сами чем-то на аглийе похожи. А вот чтобы кто-нибудь из птиц польстился на нугирэк-неверного – о таком мне даже слышать не приходилось.

Ну, неверный, конечно, но, похоже, не злой. Смотрел на меня, сощурив свои щёлочки, так что они совсем в щеках утонули, ухмылялся – губы мягкие, как у лошади. Смешной парень. У меня так и не появилось предчувствия, что ему будет приятно меня мучить.

А тут он ещё и сказал:

– Ты, птенец, не бойся. К господину Рысёнок пошёл, вот придёт к господину Рысёнок – и всё обскажет в точности. А господин ещё вчерашним днём всем соколам велел за вами присматривать – за вами, за тобой и за госпожой твоей.

Не шакалы – царские соколы, ага. У крылатого царевича, значит, крылатые соколы.

– Ты сокол царевича? – спрашиваю. В плащ укутался, как женщина, по самые глаза. Воины вокруг посмеиваются, мне бы и самому было смешно, но от холода забываешь про все приличия.

А нугирэк подумал-подумал и сказал не торопясь:

– Я Керим, Белый Пёс. Сокол царевича, а может, и не только сокол царевича. Но я сражаюсь за царевича, за нашего господина – на этом берегу и на том берегу, так что я, уж верно, сокол царевича.

И всё это он высказывал с такой ленивой растяжечкой, будто смолу жуёт, а выплюнуть неохота. Так только кочевники и говорят: простые вещи, но слушать смешно. Я подумал, что Керим, наверное, рос среди нугирэк, а сюда, в птичью стаю, попал уже взрослым, когда от детских привычек сложно отвыкнуть.

– Как это – на двух берегах? – спросил я. – Ты ведь живое существо, Керим?

Нугирэк ухмыльнулся, покивал.

– Как – на двух берегах? Вот простая вещь: как Солнце светит на небе, а Костёр – на земле? Вот Солнце горит, а у меня в груди искорка Костра горит, а душа моя будет в Солнце гореть, когда улетит из меня наверх. Сложно ли?

– Я не понимаю, – говорю.

Керим хлопнул меня по плечу.

– Что тут понимать? Я здесь – душа там. Я на этом берегу, моя тень – на том.

Меня слегка передёрнуло.

– Ты что, чернокнижник, Керим? – спрашиваю. Хотя у него такая добродушная физиономия, что никак не верится в его чернокнижие. А соколы вокруг слушают и веселятся. Я подумал, что они себе сравнительно милое развлечение нашли: другие уже давно показали бы мне, кто тут старшая госпожа, просто личной потехи ради.

А Керим ухмылялся и мотал головой:

– Ну что ты, птенец, где же я чернокнижник? Что же, я похож на чернокнижника? Нет, я – Белый Пёс, я – Солнечный Пёс в Сером Мире, вот я кто. Моя мать была аглийе, мой отец был шаман, Солнечный Пёс, мой дед был шаман и мой прадед был шаман. И я отвязываю свою тень и даю ей ходить за рекой по Серому Миру, разве это – чернокнижие?

О шаманах-нугирэк я много разного слышал, но больше хорошего. Многие при мне говорили, что шаманы огнепоклонников даже душу умирающего могут позвать из-за реки, не говоря уже о целительстве, к примеру…

– Керим, – спросил я, – ты в свите царевича – лекарь, да?

Он осклабился и нацелил палец мне между бровей, в центр клейма. И сказал:

– Лекарь не лекарь, но некоторые болезни я могу лечить, птенец. То есть вот то, что отрезано железом, обратно, конечно, никто не сможет приставить, а то, что отрезано чарами, то приставить обратно очень даже можно.

Я забыл, что иногда надо дышать. Вспомнил только, когда услышал, как соколы царевича смеются, – и подумал, что Керим тоже смеётся надо мной на свой лад. Смахнул его руку со лба и рявкнул:

– Керим, я не люблю, когда меня трогают!

Забыл, что от таких вспышек шакалам… ну да, соколам, услышь, Нут, всегда ещё веселее. Свирепый цыплёнок, ага. Этот длинноносый, Месяц, конечно, тут же сказал это вслух, а остальные принялись меня радостно подначивать, как бойца, чтобы я врезал Кериму за непочтительность. Такой отважный и сильный воин, ну пусть я им покажу, как сражаются настоящие мужчины.

Шакалы как шакалы. Ни с кем из них разговаривать нельзя.

Я за это время так устал и так много дёргался, что чуть не расплакался прямо там. Натянул на голову плащ, чтобы поняли, что разговаривать больше не хочу. Если эти захотят меня отлупить или ещё что-нибудь, их не остановит моё происхождение. Это я на побережье и в степи аманейе, страшная непредсказуемая жуть, а тут – так, птенец бесхвостый. Тут они – аманейе, ага.

Но тут Керим сказал: