– Хэй, так! – Сейад кивнула, продолжая вязать. Непостижимо длинная пушистая шерстяная нить тянулась из торбочки, но клубков внутри я никогда не видела. – Кто-то из них, из тех хитрецов, которые любят кровь и знают, как её добыть, понимаешь ты, нашептал людям, какие из птенцов получаются дивные рабы! Это он первый выжег у птенца на лбу проклятый знак, что зовут «страх полёта» – а дальше всё само пошло, так ведь с людьми всегда. Им покажи крошечное зло – они вырастят его с гору, верно.
Шуарле вздохнул или всхлипнул, и я подала ему руку. Он прижал ко лбу мои пальцы, будто у него вдруг разболелось место стёртого клейма.
– Э-э, вот так, как с ним, делали со многими тогда! – сказала Сейад, кивнув в сторону Шуарле. – И хуже, чем с ним! Так появились первые полукровки, камень бесплодный – от птах, которых брали силой. А потом птицы стали мстить, и уже человечья кровь полилась потоками. Птицы-то без разбора убивали, никого не щадили, даже младенцев – а всё оттого, что птицам нет хуже зла и беды, чем рабство. Всё они могли стерпеть, кроме обрезанных крыльев, а видеть братьев и сестёр с обрезанными крыльями было им нестерпимо…
– Да, да! – снова перебила Раадрашь. – Они убивали друг друга без счёта, пока однажды птицы не уничтожили человеческий посёлок почти целиком! И тогда мёртвые ужаснулись и встали защищать живых! Вот так врата и открылись! Так рассказывала моя бабка!
– Э-хе-хей, если бы! – вздохнула Сейад. – Мёртвые сами возжаждали кровавой мести, вот что я говорю! И они все встали, брошенные в степи тела, проткнутые железом тела, растерзанные тела, несчастные тела, лишённые оплакивания и погребения, встали, чтобы живым отомстить, вот что случилось! Э-э, они, мёртвые, понимаешь ты, не стали разбирать, кто убил их, а кто убивал их убийц. Они одно знали: их убила война! Их ненависть убила. И они напились крови живых и их слёз до отвала!
– А из воинов никто не вернулся домой, – кивнул Шуарле. – Я вспоминаю… когда-то очень давно мне эту легенду тоже рассказывали… Мать рассказывала… Воины людей и птиц забыли о вражде друг к другу – они стали плечом плечу сражаться с мертвецами. Только мертвеца ведь нельзя убить второй раз, да, Сейад?
– Да, это верно, – сказала Сейад, покачивая головой. – Нельзя убить уже убитого. Пока у него будет тленное тело – будет сражаться тело, когда тело распадётся в прах – будет сражаться голодный дух, а он сильнее тела и вовсе неуязвим. Люди их укладывали – и сами ложились в землю, но людей становилось всё меньше, а мертвецов – всё больше. Тогда-то уцелевшие и воззвали к Солнцу!
– К Нут, – поправила Раадрашь.
– Ай! – отмахнулась Сейад. – К самым сильным из всех! Они воззвали – они и ответ получили. Жажду мёртвых утолит самая чистая кровь, а их ярость утишит сердце, не знающее ненависти. Как только нашёлся высокородный мужчина, готовый пожертвовать собой ради жизни живых и покоя мёртвых, так всё это бедство и прекратилось. Вот всё.
– С тех пор мёртвые вставали несколько раз, – сказала Раадрашь. – И всегда находился принц, готовый умереть за других. Последний раз – наш, птица, брат моего прадеда, о нём до сих пор поют песни. А в этот раз – полукровка, – её голос зазвучал прорывающимися слезами, – опальный принц людей – получил каплю счастья, чтобы умереть со славой, – ах, горе мне, ничтожной! – И Раадрашь, беззвучно рыдая, упала в мои объятия.
Впервые я увидела её плачущей, да ещё и – оплакивающей Тхарайя. Зрелище показалось невероятным, но история Сейад и мне надорвала сердце.
– Послушай, – сказала я, стараясь не плакать вместе с ней, – мы ещё ничего не знаем. Может, возлюбленный Нут ошибся, и всё не так ужасно… В конце концов, эту войну начали мои соотечественники-северяне – им и расплачиваться… Может, мёртвые сами уйдут, когда птицы Тхарайя победят северян…
– Хорошо бы, – вздохнул Шуарле, и я услышала в его голосе боль и неверие. – Если мертвецов устроит такая плата…
Я кивнула. Раадрашь свернулась клубком на ложе рядом со мной, ещё всхлипывая. Сейад вязала и покачивалась, по обыкновению, что-то напевая. Далхаэшь сладко спала в углу на куче подушек. Занималось серое утро, за стенами Дворца начинался дождь – и ветер швырнул в цветное стекло окна пригоршню капель, тяжёлых, как свинцовые пули…
Тхарайя
Степь лежала под нами, белёсая от зноя, но с гор дул прохладный ветер. Он стелился понизу, освежал жухнущую траву и давал путникам, идущим и едущим по большой дороге, ведущей в Данши-Вьи от Лаш-Хейрие, дышать полной грудью. Этот встречный поток мешал лететь низко, сбивая строй и раскачивая моих птиц – заставлял подниматься выше, вместе с тёплым и лёгким дыханием степи.
Керим – слева, Рысёнок – справа. Путь предстоял долгий; я знал, что бойцы, как и я, экономят силы. Мы легли крыльями на ветер, ловя восходящие течения, и уподобились орлам, способным парить нескончаемо долго; лишь редкие взмахи крыльев сохраняли высоту. Степь разворачивалась внизу раскрашенной картой. Птицы видят землю именно так, и именно из-за этого прекрасные карты, которые рисуют на пергаменте из кож горных козлов художники Теснины Духов, стоят на базаре в Лаш-Хейрие и даже в Саранджибаде не меньше чем по сорок золотых за штуку. Торговые пути обозначаются тонкими золотыми линиями; в действительности дороги выглядят узкими светлыми полосками в желтоватом, сером и зелёном. Пасущееся стадо кажется клубком копошащихся мышей, караван раскрашенных повозок огнепоклонников на тракте растянулся рядом цветных коробочек, запряжённых котятами, – мы поднимаемся выше, и всё живое превращается в горстку шевелящихся букашек на широком полотне степи.
Дороги – жилы, по которым текут кровь Ашури и её золото. Они то там, то тут пересекают степь в волнах несущейся под ветром травы; сверху, впрочем, волн не видно, трава под крылом – как серо-зелёная ткань, разостланная неизмеримо широко… Горы, к которым мы держим путь, – пограничный рубеж Ашури, её крепостная стена; пики сияют под ярким солнцем, белые и голубые, будто в них отражается небо. Ашури – горы, и Ашури – степь. Весна становится летом, и маки в Ашури уже начали облетать.
Люди – жители Ашури, и птицы – жители Ашури. А вдруг птицы со своей высоты видят чуть дальше? Они видят с небес, как горит степь, как земля от горизонта до горизонта превращается в траурный покров. Они видят мёртвый город в предгорьях – и сверху это похоже на выветрившийся скелет с зияющими провалами обвалившихся крыш, с торчащими рёбрами балок, среди которых гуляет ветер, с сухими бассейнами, засыпанными пылью. А ведь когда-то там сияла вода, когда-то там зеленели сады, когда-то там шумел базар, играли дети… Может, поэтому лучшие воины на свете не затевают войн первыми?
Я не хотел об этом думать. В полёте не надо думать о земле. Стоит начать думать о земле, как тут же придут мысли о Яблоне. И о малыше – не хочу думать, я слишком далеко, услышь, Нут.
Что она почувствовала? О чём догадалась? Откуда у неё силы смеяться, когда хочется плакать? Бедная, бедная Яблоня, моя маленькая девочка, слишком маленькая для слишком большой беды.
Нельзя об этом, нельзя. Вот если бы существовали на свете голуби-аманейе, волшебные птицы, летящие со скоростью мысли – не к гнезду, а в руки к любимой… Услышь, Нут, я взял бы за пазуху такого голубя, чтобы прислать ей два жарких слова и ждать ответа! Пустые, пустые мечты.
Остаётся лишь надеяться на ошибку Керима. Северяне, только северяне. Слетаем, победим и вернёмся. Не думаю, что чужакам особенно помогут их огненные жерла: с нами Солнечный Пёс.
Только увидим тот прибрежный городок. Убедимся. И после – пусть за северян вступится их единственный бог – им никуда не деться.
Нам пришлось перебираться через Хуэйни-Аман, а это всегда совсем не просто. Сильное солёное дыхание океана сшибается здесь с ледяным ветром снежных вершин; над горами вечно длится поединок ветров. Уже в Теснине Духов мы ощутили его мощь: парить, лёжа у ветра на спине, больше не удавалось, приходилось напрягать мускулы и работать крыльями, отталкиваясь от встречных воздушных струй. Наш полёт замедлился.