Город птиц, Агли-Лаш, жался к горному склону прямо под нами. Путей по земле, которыми до города могли бы добраться люди, почти не существовало: город висел над пропастью ласточкиным гнездом, серо-розовый, как горный гранит, и зелёный от высокогорных сосен. Замок государя Урагана, Гранитный Клинок, втыкался в небеса, похожий на отдельный горный пик.
Здесь всегда существовали совершенно независимо от предгорий. Здесь пекли сладкие лепёшки из розовой муки, смолотой из бши, злака, растущего на крохотных полях в распадках, и делали пресный сыр из молока горных коз, пасшихся на неприступных кручах, куда не ступала нога человека. Здесь ковали металлы, выделывали кожу и пряли шерсть; только крайняя нужда могла бы заставить птиц спуститься с небес.
В жаркий полдень в воздухе над городом было тихо; в такую пору птицы были заняты делами на твёрдой земле, только птенцы с писком носились невысоко над крышами, затевая догонялки и воздушные бои. Взрослые провожали нас взглядами, приветственно вскидывая руки. Удачи соколам государя!
Удачи смертникам государя. Здесь добры к нам, здесь это не произносят вслух.
Мне всегда нравилось это место. Почти все мои воины-полукровки чувствовали себя здесь лучше, чем в степи – и были тут гораздо более желанными гостями. Полуптицы, полулюди… Вероятно, больше птицы, чем люди. Люди всегда считали их ужасом, злом и отщепенцами, плодом тяжёлого греха, позором, чем-то таким, от чего лучше всего избавиться в младенчестве; птицы всегда смотрели с жалостью и пониманием, как на тех, кто умрёт, не оставив следа в своих детях. Разве удел воинов-смертников – не лучшая доля для таких, как мы? Так от нас останутся песни, иначе не останется ничего – вот что говорили мои боевые товарищи. В сущности, мы все обречены игрой Нут на пожизненное одиночество: нет ни жён, ни любимых бесплодному камню смешанной крови. У некоторых моих солдат тут живут подруги-полукровки, ещё более несчастные и неприкаянные существа, чем мы сами, – печальный союз, безнадёжная любовь. Только я, принц – исключение, меня спас от одиночества Гранатовый Венец отца… о нет, Яблоня, Яблоня!
Две шестёрки, услышь, Нут! Маленький Огонь, драгоценное дитя с гранатовой кровью, со смешанной кровью, с несчастной кровью. Если древнее поверье говорит правду, сын полукровки обзаведётся своими сыновьями – но как это проверить? Ведь сын полукровки – сказочное диво вроде молодильных яблок.
Маленький Огонь, невозможное, чудесное дитя. Подарок от Яблони. Если древнее поверье говорит правду, очень сильная страсть сжигает любое проклятие. Скорее всего, второго сына не будет – но это уже и не важно. Лишь бы Огонь успел вырасти, в четырнадцать лет птенец уже сразится за мать и за себя, услышь, Нут!
О, с каким лёгким сердцем, даже имея в виду смерть, всегда стоящую за плечами, я бы отправился на эту войну – за Яблоню, за малыша, если бы точно знал, что во Дворце им ничего не грозит! Тени, конечно, это стена нерушимая, но существуют старые правила и существует царь теней, которому ничто не указ. И ещё существует слово моего отца…
Маленькая Яблоня права: мы нарушаем все запреты… Отважная девочка моя, соратник и возлюбленная, если я умру, вы, ты и сын, останетесь одни против целого мира. Как-то суметь вернуться, и вернуться поскорее, защищать тебя, защищать вас… Не думать об этом, не думать!
Пролетая Тесниной Духов, мы несколько потеряли высоту. Над городом стремительный воздушный поток подхватил нас и понёс между каменными стенами к горе Хаг-Амани, Демонову Трону, высочайшему пику гор Нежити. На этой вершине не бывало ни людей, ни птиц; каменный клык, врезающийся в небеса и покрытый льдом, на котором не растёт даже мох, пик, окружённый сворой вечно воющих ледяных ветров, – неподходящее место для живых. Надлежало обогнуть пик, пролететь над горной цепью и дальше пустить под крыло побережье – заодно хорошенько его оглядев.
На полдороге к Хаг-Амани к нам присоединились бойцы из Каменного Гнезда, к которым я ещё затемно послал Рысёнка с письмом; теперь меня сопровождала внушительная армия.
Не думаю, что преодолеть перевал, карабкаясь с камня на камень, было бы намного труднее, чем перебраться за эту стену бушующего холода. Разве что – дольше.
Здесь, на страшной высоте, ветер так ярился, что строй воинов превратился в широкую дугу: каждый выбивался из сил, пытаясь не дать воющим вихрям отшвырнуть себя назад. Каждый глоток разреженного ледяного воздуха давался с трудом. Тяжёлая работа согревала наши тела; наледь таяла и стекала с нагревшейся меди горячими струями. Обычные птицы, отважные маленькие странники, покрытые перьями, гибли здесь десятками, когда осенью прилетали в наши степи с далёкого севера; нам, медным демонам, пришлось спуститься по ту сторону горной цепи и отдышаться, лёжа распластанными крыльями на прохладных волнах морского бриза. Синий безбрежный океанский простор открылся нашим глазам, сливаясь с небесной синевой. Мы повернули вдоль побережья; я вёл воинов, как гусь ведёт стаю, – клином, расширяя обзор, давая моим товарищам наблюдать за землёй.
Голуби, прилетевшие без почты, были отмечены браслетиками аквамаринового цвета – побережье, но где именно на побережье? Крохотные селения, домишки из красной глины, сады, успевшие отцвести, рощи магнолий, жестколиста и сосен, игрушечные судёнышки рыбаков с лоскутками косых парусов – всё это выглядело так мирно и спокойно, будто война – это неправда.
Если бы так и было, милая Нут!
Мы летели вдоль побережья до вечера. Воздух уже сгустился и потеплел, а тон облаков приобрёл золотисто-розовый оттенок, когда я вдруг увидал впереди и внизу эту сигнальную башню – разбитую вдребезги, на черепки, как не может разбиться башня, если под нею не содрогнулась земля.
Я скользнул вниз в холодном воздушном потоке – и мне стало холодно не снаружи, а изнутри. Чем ниже я спускался, забыв про свиту и воинов, тем чётче и ужаснее представало то, что осталось от города.
Огненные жерла, вспомнил я. Чугунные шары, врезающиеся в глину городских стен и ломающие её, как брошенный камешек – хрупкие стенки глиняного горшка. Что же в этот миг происходит с людьми?
Я развернулся, спускаясь ещё ниже; армия закружила над городком – ещё недавно живым, но уже мёртвым, это было видно даже сверху. Дома на берегу, дома у городской черты превратились в пыльные обломки, сады – в запылённое месиво сваленных деревьев и сломанных веток. Дома в центре города обуглились и почернели от копоти – и на улицах повсюду мы видели чёрные груды углей, обгоревшие остовы телег, сараев, коновязей…
Свои, царские соколы, мстители и заступники в небе над городом – и никого, кто махнул бы рукой. Живых не осталось?! Все мертвы?!
Мне померещилось движение в саду, окружавшем прекрасный дом с высокой голубятней – жилище владельца этих земель, руки царя на побережье. Пролетая мимо башни, я увидел, что голубиный вольер пуст: птиц без писем выпустили отсюда. Я сложил крылья и спикировал в сад, стряхнув с себя медь у самой земли; Филин, Рысёнок и Керим, сопровождавшие меня, опустились рядом.
Мои ноги ещё не коснулись травы, когда я понял, насколько чудовищно представшее перед моими глазами.
Место, где ещё недавно был цветник, заросший поздними тюльпанами и лилейником, зияло проплешиной тёмно-красной земли, успевшей обветриться и посветлеть. Мёртвые цветы, выброшенные вместе с земляными комьями, валялись по краям этой могилы, слишком широкой – и, судя по запаху, недостаточно глубокой для могилы, выкопанной хорошо. Садовая лопата, выпачканная землёй, стояла, прислонённая к вишне, а рядом, на коленях, сидела не укрытая плащом старуха, по виду – древняя, как степь.
Её рубаха и шаровары, вымазанные свежевыкопанной землёй, засохшей на ткани слоем красноватой пыли, почти потеряли первоначальный цвет, а исцарапанное ногтями пергаментное лицо выражало безмятежный покой безумия. Она наблюдала за мной и моими бойцами снизу вверх, перебирая поредевшие лохмы седых волос – и вдруг беззубо улыбнулась.