Воины кричали: «Расцветай, прекрасная! Живи вечно!», когда я нёс Яблоню сквозь огонь; кажется, её евнух кричал вместе со всеми. Её личико было совсем рядом с моим, её дыхание опаляло мою щёку, а её взгляд, поражённый, по-детски восторженный, впервые в моей жизни развернул крылья за моей спиной, оставив свободными руки – сколько помню себя, у меня это никогда не выходило.

Я не вошёл, а влетел в свои покои, в свою любимую комнату на самом верхнем ярусе. Распахнул ставни ногой, поставил Яблоню на подоконник. Она в ужасе перед высотой обеими руками схватилась за меня – я снял её на пол и прикрыл окно, из которого тёк ночной холод.

Она стояла передо мной, кутаясь в свой голубой платок. Ей, похоже, хотелось смеяться или сердиться.

– Царевич Ветер! – сказала она слишком строго для искреннего тона. – Я вовсе не соглашалась стать твоей женой!

– Для царевны это обычно, – сказал я нарочито сурово, подделываясь под её манеру. – Ведь женой того, другого, ты тоже не соглашалась становиться. Удел женщины гранатовой крови – это династический брак.

– Я не твоей веры! – сказала Яблоня обиженно.

– Ты не веришь в Нут? – спросил я и удивлённо поднял брови. – Или ты не веришь в то, что нас благословил Костёр Керима?

– Знаешь ли ты, – спросила она, препотешно хмурясь, – что тебя хочется побить за такую лицемерную мину?

Я встал на колени перед ней, посмотрел снизу вверх и спросил:

– Ты сама будешь меня бить, госпожа души моей, или позовёшь палача?

Она безнадёжно махнула рукой и рассмеялась. Присела на ложе, смотрела, улыбаясь.

– Ты – коварный змей, ты – хитрая лиса, у тебя нет совести! Как ты смел устроить охоту на меня?

– Ты очень удачно отвлеклась, – сказал я. – Ты так опрометчиво показала мне свою душу – как я мог не охотиться?

– В моей стране, – сказала она с досадой, – муж и жена друг для друга! Только двое! А у тебя, лицемер, была сотня других женщин! Мы в разном положении – ты всё знаешь, а я ничего…

– Это поправимо, – вставил я, и она махнула на меня уголком платка.

– Я говорю не об этом! Послушай, Ветер, зачем я тебе? – её голосок вдруг стал таким грустным, что мне захотелось обнять её ноги и пообещать всю вселенную. Я и обнял – она не отстранилась. Она была горяча от костра; от неё пахло сливками, дымом и выгоревшей за лето степной травой. Я поцеловал её в висок, и она отвернулась, проговорив в сторону:

– Ты опять меня пугаешь. Я ведь такая же, как все… ты и во мне ничего не найдёшь…

– Яблоня, я всё в тебе уже нашёл, – сказал я. – Неужели ты ничего не поняла? Нут привела тебя в этот замок, чтобы все, кто в нём обитает, стали счастливыми! Ты сделала меня счастливым одним своим появлением, я сделаю тебя счастливой – ты всё ещё в это не веришь? Твой бедный дружок-евнух уже счастлив, вскоре твоя удача распространится на всех кругом. К чему противиться судьбе?

– Я совершенно тебя не знаю, – сказала она и маково покраснела.

– Не знаешь и не веришь? – спросил я. – Не может быть.

– Меня учили, что мужчинам верить нельзя, – сказала она задумчиво. – Но я – плохая ученица. Я тебе верю.

– Разве твоё умение доверять подводило тебя раньше? – спросил я, перебирая её волосы. – Разве ты не заметила, что мужчины – твои истинные подданные? Ты должна приказывать, госпожа сердца моего; я достаточно приказывал женщинам, чтобы захотеть ту, которая сможет приказывать мне. Я ведь тоже тебе доверяю.

Интересно, прикажешь ли оставить себя в покое, подумал я. Отошлёшь ли от себя сейчас, после того как мы оба отогрелись священным Костром, сейчас, когда огонь ещё в нашей крови? Женский обычай велит, женская любовь к боли мужчины, претерпеваемой из-за неё, к его жертве, к унижениям его… Ты можешь. Никогда не возьму женщины против её воли. Но это будет значить, что Нут опять хихикнула и выкинула очередную двойку. Сама ведь женщина, отчего бы ей не сыграть на это забавы ради?

Яблоня задумалась, смотрела на меня, чуть улыбалась. Наконец, сказала с тишайшим лукавством:

– Как же я могу тебе приказывать, когда ты старше и мужчина? Разве ты исполнишь?

– Конечно, госпожа моя! – заверил я. Становилось всё интереснее.

– Хорошо же! – воскликнула она и коварно хихикнула. – Ты сам позволил. Значит, так, – потёрла ладошки, старательно изображая злодейскую мину, и рассмеялась. – Ладно, царевич Ветер, я скажу. Я никогда не вернулась бы домой, даже если бы добралась до Трёх Островов. Значит, так тому и быть. Но на Трёх Островах я всегда была бы чужая, понимаешь? Чужая царевна. Можно приказать, чтобы я не была чужой в твоём доме? Никогда?

Я поклонился, стараясь не улыбаться:

– Слушаю и повинуюсь! Это всё?

– Этого мало?! – Яблоня сделала удивлённые глаза. – Тогда ещё. Люби меня всегда. По-настоящему. Не забывай обо мне, царевич Дракон. Тогда я не буду бояться.

– Что такое «дракон»? – спросил я. Это было совсем не наше слово.

– Крылатый змей, – сказала Яблоня, вздыхая и ложась на моё плечо. От неё тянуло жаром и светом священного огня. – Он летает в небесах, на нём стальная броня, и он похищает девушек. Но ты не ответил, будешь ли любить всегда, хитрый аманейе.

– На обоих берегах, клянусь своей удачей, – сказал я, и эти слова закончили нашу беседу.

Яблоня раскрылась, как бутон раскрывается в цветок. Между нами ещё был огонь, и в нас был огонь, и мы пили огонь и купались в нём – и в ту ночь мне впервые показалось, что её кожа на вкус похожа на горячую медь аглийе…

Жанна

Меня разбудили негромкие, но весьма выразительные голоса принца и Шуарле. Я удивилась раньше, чем проснулась, а открыв глаза, увидела довольно забавную картину.

Тхарайя лежал на ложе рядом со мной, на животе, нагишом, повиливая хвостом – он выглядел забавляющимся демоном. Шуарле стоял перед ним в боевой стойке аглийе, с вытянутой вперёд и сжатой ладонью – «именно ты и не прав, принц». Свободной рукой мой друг держал мой плащ, платок и, кажется, рубаху.

– Господину давно пора покинуть покои! – продолжал Шуарле разговор, явно начатый раньше. – Ему надлежало бы позаботиться о нуждах женщины, а не о собственных прихотях. Существует древний кодекс ночных утех, господину не годится с ходу его нарушать.

Тхарайя, посмеиваясь, спросил:

– Как это, любопытно, ты смеешь гнать меня из собственной спальни?

– А если моей госпоже необходимо совершить омовение и вознести молитву? – ответил вопросом же Шуарле очень тихо, но возмущённо. – А если мою госпожу смутит или огорчит созерцание господином её лица во время сна? Отчего это господин ведёт себя так, будто никогда не видел женщин?

– И из-за этих пустяков ты будишь особу королевской крови? – спросил принц, заметно стараясь не расхохотаться.

– Что пустяки для барса – то серьёзно для розы, – возразил Шуарле.

Я совершенно не могла больше делать вид, что сплю. Хотелось потянуться; мне слегка нездоровилось, но было ужасно весело. Бесстыдство Тхарайи не то рассмешило, не то слегка разозлило меня; я тихонько дотянулась до его хвоста, которым он крутил в воздухе, и дёрнула – не сильно, но он тут же подпрыгнул и развернулся:

– Ты не спишь, Лиалешь?!

Я подавила смешок. Его растерянное лицо было необыкновенно мило мне, но именно из-за этой растерянности страшно захотелось его поддразнить.

– Мне необходимы омовение и молитва, – объявила я как можно серьёзнее, кутаясь в шёлковое покрывало.

– Ты хочешь, чтобы я ушёл? – огорчённо спросил Тхарайя.

Шуарле улыбнулся так победно, что впору было прыснуть, подобно крестьянской девчонке.

– Я хочу, чтобы вы оба ушли, – сказала я с ядовитой ласковостью. – Только пусть мой камергер оставит мне одежду, а ваше высочество наденет штаны. И я буду умываться, а потом молиться и рыдать в полном одиночестве. До вечерней зари.

– А почему – рыдать? – спросил Шуарле, бросив на принца быстрый подозрительный взгляд.

– Оплакивать свои тяжкие грехи, – пояснила я, делая ещё более суровое лицо. – Потому что этот брак не благословил мой отец. И потому что я, кажется, нечестиво себя вела.